Оберт скривился, словно от оплеухи, и побледнел.

— Послушай, я хочу сказать, что и не помышлял…

Ненависть, сквозившая во взгляде оружейника, заставила его замолчать… Голдвин развернулся и направился к дому.

— Эйлит, пойдем домой.

Не осмеливаясь перечить мужу, Эйлит испуганно посмотрела на удивленное лицо Оберта и пошла прочь, оставив его одного у изуродованных грядок.

— Я найду заказчиков и без его помощи, — раздраженно заявил Голдвин за обедом. Ульфхильда подала бекон с кашей. Эйлит расстегнула сорочку, собираясь покормить ребенка. — Он солгал нам. Обманул наше доверие. Клянусь Богом, я лучше свяжусь с этим рыжим норманном, чем с Обертом де Реми. Ха! Тоже выискался виноторговец! Подумать только, такой милый, дружелюбный, он столько раз сидел с нами за одним столом и слушал, слушал. А затем передавал сведения своему герцогу. И у него еще хватает наглости надеяться, что я останусь ему другом!

— А я искренне верю в то, что он сожалеет о случившемся, — робко вставила Эйлит, стараясь быть справедливой. — Возможно, у него просто не оставалось другого выбора, — добавила она, ласково похлопывая по щеке маленького Гарольда: мальчик никак не хотел просыпаться. Сморщив личико, он приоткрыл глаза, но, едва прикоснувшись к груди, снова погрузился в сон. Он спал дни напролет, лишь изредка пробуждался, но и тогда ничего не ел. Эйлит прижала ладонь к маленькому тельцу сына: жара не было. Она решила, что завтра непременно пригласит Гульду, чтобы та осмотрела малыша.

— Пусть раскаивается и сожалеет, сколько его душе угодно, — не унимался Голдвин. — Я назвал его ничтожеством, и для меня он навсегда им и останется. С настоящего момента я запрещаю тебе встречаться с его женой.

Помрачнев, Эйлит прикусила губу.

— Послушай, бесспорно, Оберт воспользовался твоим добрым отношением и доверием в своих корыстных целях. Почему бы тебе не сделать примерно то же самое? Он найдет для тебя заказчиков среди богатых норманнов. По-моему, отказываться от его услуг просто глупо.

— Нет! — вскричал раздраженный Голдвин. — Больше ни слова не хочу слышать о нем. Я уже принял решение.

Низко склонив голову над маленьким Гарольдом, Эйлит молча проглотила обиду. Она решила не торопить событий, зная, что временами, пребывая не в духе, Голдвин становится упрямым как осел. В такие моменты все попытки воззвать к его здравому смыслу лишь подливали масла в огонь. Пожалуй, благоразумнее было попридержать язык сегодня и пустить его в ход завтра, когда страсти улягутся.

— Честно говоря, не ожидал, что он изменится так сильно. — Потирая озябшие руки, Оберт приблизился к камину. — На смену веселому нраву и доброте пришли злоба и недоверие.

— Не забывай о том, что переменилось за это время, — кратко заметил Рольф, отрывая взгляд от сбруи, которую чинил. — У него есть гордость, и ты ее уязвил. Но не волнуйся, я найду подход к этому оружейнику и восстановлю между вами мир.

Вскинув голову, Оберт бросил на друга насмешливый взгляд.

— Интересно, как? Снова отпустишь своего жеребца попастись к Голдвину в огород? — ехидно уточнил он.

— Огородом, к твоему сведению, занимается его жена. Кстати, она мигом присмирела, как только я принес искренние извинения и подкрепил их горстью серебра. — Рольф усмехнулся. — Говоришь, ее муж разозлился? Господи Иисусе! Как она была хороша, когда набросилась на Слипнира с метлой! На долю секунды мне показалось, что ею же она погонит прочь и меня. А теперь даже немного сожалею, что этого не случилось. Она лишила меня превосходного приключения, — с лукавой улыбкой добавил он.

Оберт метнул на друга осуждающий взгляд.

— Разве ты не помнишь о мерах, которые Вильгельм пообещал применить к каждому, кто покусится на честь лондонских женщин? Ко всем без исключения, невзирая на заслуги и положение.

— Успокойся, Оберт. Считай, что я пошутил, — с досадой отозвался Рольф. — Она хороша и привлекательна, но я восхищаюсь ею так, как восхищался бы, например, красивой кобылой.

— Хочешь сказать, что не отказался бы поскакать на ней верхом? — Оберт лукаво хохотнул.

— В данном случае мой интерес не выходит за рамки любопытства. Не собираюсь искушать судьбу. В Лондоне полным-полно кобылок куда более доступных, чем жена тяжелого на руку оружейника… — Рольф отложил сбрую в сторону, всем своим видом давая понять, что не собирается рыскать по Лондону в поисках женщин. Рано или поздно какая-нибудь из местных красоток сама набредет на него, как это случилось с Жифой в Дувре и с Мильбургой в Винчестере. Безмятежно улыбаясь, он налил себе вина. Непроницаемая маска скрывала его мысли, все еще посвященные Эйлит, чей образ то и дело возникал у него перед глазами. Рольф вспоминал, с какой яростью она, размахивая метлой, набросилась на Слипнира, как сверкали ее глаза, как переливались на свету тугие русые косы. Что-то в ее лице напомнило Рольфу того рослого сакса, что пал от его копья под Гастингсом и чью секиру он хранил теперь как память. С завернутым в промасленное льняное полотно топорищем она лежала сейчас возле его кровати. Придет время, и Рольф, вступив во владение английскими землями, повесит секиру на стену своего дома. Как трофей и талисман.

Заслышав донесшийся со двора собачий лай, и Рольф и Оберт невольно схватились за оружие. Скрипнула дверь, и на пороге появился дозорный в сопровождении одетого в простую рубаху и накидку молодого парня. Незнакомец оказался наемным работником сент-этельбургского монастыря, принесшим адресованную Оберту записку от настоятельницы.

— У вашей жены начались схватки. Настоятельница послала меня за вами.

— Что-нибудь случилось? — Вложив нож в ножны, Оберт потянулся за накидкой.

— Не знаю, сэр. Я просто выполняю поручение. — Парень смущенно засопел, чихнул и вытер нос рукавом. Его руки покраснели и потрескались от холода.

— Пусть дарует Бог здоровье твоей супруге и ребенку, — напутствовал Рольф друга, бросившегося к приоткрытой двери; сквозь узкую щель виднелся двор, окутанный сумерками. — Если Фелиция разрешится от бремени в день коронации нашего герцога, это будет недурной знак.

Слабо улыбнувшись в ответ, Оберт торопливо нырнул в темноту.

Рольфу еще не доводилось видеть его таким встревоженным. Он попытался вспомнить те чувства, которые испытывал сам, когда Арлетт родила их первого ребенка мертвым. Тогда утешение нашлось в конюшне, среди лошадей. Поймав себя на том, что после отъезда из Нормандии Арлетт и Жизель совершенно исчезли из его мыслей, Рольф почувствовал угрызения совести. Иногда, во время утомительного шестинедельного марша от Гастингса до Лондона, он, продрогнув до костей и проголодавшись как волк, мечтал об уютном огне, горящем в большом зале родового замка, о чашке глинтвейна, о божественно вкусных булочках с творогом, которые так изумительно пекла Арлетт и которые он, не кусая, проглатывал целиком, о бесконечной песне бродячего менестреля, под звуки кроты [5] прославлявшего подвиги героев. В такие мгновения его охватывала тоска по дому, по широким просторам Бриз-сюр-Рисла, но не по худой и чопорной жене.

Из Англии он привезет ей в подарок английский спальный гобелен и большой кухонный сервиз. Она останется довольна. Заглушив чувство вины воображаемыми гобеленом и столовыми плошками, Рольф почувствовал облегчение и тут же выбросил Арлетт из головы.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Все девять месяцев беременности и днем и ночью Фелиция жила под гнетом страха, который то ослабевал до легкого беспокойства, то усиливался, но никогда не исчезал. Временами он перерастал в необъяснимый ужас, забиравшийся в самые укромные уголки души молодой женщины. Теперь же, с первыми предродовыми схватками, страх овладел ею всецело. Каждый приступ боли она встречала криком отчаяния, и когда становилось чуть полегче, думала только о том, что боль скоро вернется.